– Что ж, удачи.

Он протянул руку. Не в силах остановить себя, я пожал ее и пожелал тоже удачи. Но я был искренним не больше, чем он.

Мы ненавидели друг друга. Мы ненавидели друг друга так сильно, что другие чувства не проступали в нас в достаточной степени. Это плохо на меня влияло. Когда я сегодня думаю о Чинуке, мне приходится прилагать усилия, чтобы вспомнить лица друзей, их голоса, комнаты, где бывал в гостях. Но лицо Дуайта я вижу отчетливо и по сей день, могу слышать его голос. Я слышу его голос в моем собственном, когда гневно говорю со своими детьми. Они слышат его тоже и смотрят с удивлением. Мой младший однажды спросил:

– Ты больше меня не любишь?

Я покинул Чинук без мыслей о годах, прожитых там. Когда мы пересекали мост через деревню, Чак полез под свое кресло и извлек банку с «Кровью гориллы», которую смешал для меня. Я пил, пока Чак потягивал глоточками из пинты «Кэнэдиан Клаб». Я помню сверкание ликера в уголке его рта.

Чак напивался почти каждый вечер. Иногда он становился веселым. В другой раз приходил в тихую ярость. Тогда его лицо краснело и опухало, а губы не поспевали за словами, которые выстреливали внутри головы. На пике ярости он бросался на разные прочные объекты. Врезался в стену плечом, затем сдавал назад и делал это снова. Иногда он молча стоял и мутузил кулаками стену. А наутро обыкновенно спрашивал меня, что делал прошлой ночью. Я не очень-то верил в то, что он забыл, но подыгрывал и говорил, что он разрушает себя. Чак тряс головой, как бы осуждая поведение этого странного другого человека. Я не мог поддерживать его в этом и в итоге оставил попытки. Он никогда ничего не говорил, но я знал, он разочарован во мне.

Отец Чака держал молочный магазин и кроме того был проповедником. Семья по-прежнему владела фермой, хотя сейчас они сдавали в аренду пастбища и амбар соседу. Мистер и миссис Болджер и две их маленькие дочери жили в главном доме. Чак и я были предоставлены сами себе в сарае, преобразованном в хранилище, которое находилось в паре сотен футов. Мистер Болджер был убежден, что добрая порция доверия создаст некую концепцию взрослости внутри нас самих. Так должно было быть. Но так не было.

Болджер ложился спать строго в девять тридцать. Около десяти, если Чак был к этому времени не в спальнике, мы толкали его машину вниз к дороге, затем заводили ее вручную и ехали к дому Вероники. Арч и Психо обычно увязывались с нами, иногда присутствовал и Хафф. Они пили и играли в покер. У меня не было денег, так что я садился на пол и вместе с Вероникой смотрел ночные программы. Вероника портила все удовольствие своими рассказами о звездах. У нее была протекция в Голливуде. Она знала, какой актер, предположительно умерший, был на самом деле овощем, пускающим слюни, и какая актриса могла удовлетворить свое желание не иначе, как только со всей футбольной командой. Как утверждала Вероника, все эти звезды были кучкой гомиков, и она доказывала это, обращая внимание на слабые сигналы и жесты, которые якобы выдавали их убеждения. То, как они зажигают сигарету, какое положение занимает в нагрудном кармане носовой платок. То, как актер глядит на свои часы или снимает шляпу – все было свидетельствами для Вероники. Даже когда она не говорила, я мог чувствовать, как она смотрит на мужчин на экране, готовая внезапно начать комментировать.

По пути домой Чак пугал меня, виляя по дороге и читая наставления о проклятии. Эти выступления выглядели как пародия на проповеди отца, но все они были его собственного сочинения. Мистер Болджер не проповедовал так. Чак мог уловить ритмы и интонации отца, но не мелодичность его голоса. То, что выходило наружу, было его собственным страхом осуждения.

Я не относился к людям, которые воспринимают религию всерьез. Моя мать никогда не была особенно религиозной, а Дуайт и вовсе был атеистом. (Иисус на самом деле не умирал. Он принял наркотик, который умертвил его, так что позже он смог сымитировать воскресение. Разделение Красного моря было вызвано кометой, проходящей по небу. Манна – это всего лишь древнее слово, означающее картошку.) Был такой епископальный священник, отец Карл, который приезжал в Чинук каждую пару недель и говорил с серьезным видом. Но все упования отца Карла не задерживались во мне надолго после того, как он уезжал.

Мистер Болджер был достаточно осторожен, чтобы не давить на меня, но я понимал, что он был ловцом душ и что я был для него идеальным объектом. Опасность состояла не в том, что он мог принудить меня к чему-то. А в том, что я мог делать то, чего не хочу, лишь бы угодить ему. Мистер Болжер был высокий и горделивый. У него было вытянутое лицо и нависшие веки. Когда я общался с ним, он смотрел на меня в упор, так что я иногда забывал, о чем говорю. Мне казалось, он может видеть меня насквозь. Он обращался со мной очень вежливо, хотя и без особого расположения. А мне хотелось, чтобы он думал обо мне хорошо.

Это была одна опасность. Другой являлась музыка. В церкви мистера Болджера музыка была страстью. Совсем не то что католические гимны, унылые, как климакс, которые я слушал в Солт-Лейк. Люди были захвачены, исполняя эти песни. Они рыдали и хлопали в ладоши, кричали и покачивались из стороны в сторону. Я ощущал себя так, будто делаю все это сам, хотя держался в стороне. Чак всегда был рядом со мной, молчаливый, как камень. Он шевелил губами, не произнося ни звука. Он никогда не входил в придел, где служил отец, и я боялся, что он засмеет меня, если я подойду. Поэтому и держался на расстоянии, хотя мне хотелось, даже без этой музыкальной чувственности и горячего желания дарить радость, идти вперед. И после церкви я всегда был рад, что не сделал этого, потому что знал, что мистер Болджер видит меня насквозь и ему это очень не понравится.

Чак никогда не нападал на меня. В самом пьяном, темном приступе ярости он делал больно только себе. В этом мне повезло. У Чака было что-то от быка, он был коренастый, с широкой грудью. Я бы не выстоял против него. Другие мальчики оставляли его в покое, да и он не особо их трогал, хотя склонность к драчливости у него была в любом случае. Он был добрым по отношению ко всем, кроме себя. Не так, как его отец, которому, как всем возвышенным людям, требовалось минимальноее усилие, чтобы быть добрым, а как мать. К тому же он был на нее похож. Молочного цвета кожа с румянцем на щеках, как во время зимы. Светлые волосы, которые становились белыми на солнце. Широкий лоб. А еще бледно-голубые глаза матери, которые он щурил так же, как и она. А когда слушал, смотрел в пол и кивал, соглашаясь на все, что бы ни сказали.

Все любили Чака. Он был дружелюбным, рассудительным, спокойным и щедрым. Когда я похвалил однажды его свитер, он отдал его мне и позже подарил мне альбом Бадди Холли, который мы обычно распевали вместе. Чак любил петь, когда был не в церкви. Было сложно поверить, глядя на него средь бела дня, что ночь он провел, кидаясь, как бешеный, на дерево. Вот почему Болджерам было так тяжело смириться с его фокусами. Они не видели в нем ничего подобного. Он засиживался за столом в главном доме, разговаривал с отцом о магазине, помогал матери мыть посуду. Его младшие сестры заискивали перед ним, как спаниели. Чак казался совершенно адекватным и домашним мальчиком, и в такие моменты он им действительно являлся. Это не было показухой. Поэтому когда другой, плохой Чак, выкидывал свои номера, это всегда заставало Болджеров врасплох, сбивало с толку.